Криминальные истории | Карта сайта | Рассказ «Торпеда»

Отрывки из книги Владимира Податева    "Книга Жизни или Путь к Свету"

Приведены фрагменты главы 8 "Тобольская спецтюрьма", рассказывающие о "специфике" пресс-камер начала 80-х годов в советской пеницитарной системе.

ГЛАВА 8 ТОБОЛЬСКАЯ СПЕЦТЮРЬМА По разнарядке мне выпала спецтюрьма, находившаяся в городе Тобольске Тюменской области, куда я прибыл в феврале 1980 года. Тюремный режим – это самый строгий режим в системе исправительно-трудовых учреждений. А тобольская крытая тюрьма, как принято называть спецтюрьмы, занимала в этом отношении особое место. Произвол со стороны тюремного начальства и надзирателей – не самое страшное, к этому привыкли. Наиболее опасным явлением в крытых тюрьмах являлись пресс-камеры, или, как их еще называли, пресс-хаты, в которых тюремное начальство расправлялось с неугодными заключенными руками других заключенных. И тобольская спецтюрьма по применению подобных методов считалась в тот момент, когда я туда попал, общепризнанным лидером. Все, кому пришлось пройти через тобольский ад, выезжали оттуда или морально сломленными, или, наоборот, духовно закаленными. Это была серьезная школа на выживание в экстремальных условиях, и далеко не все выдерживали выпадавшие на их долю испытания. В этой тюрьме я пробыл в общей сложности (за два раза) около пяти лет. Человеческая жизнь там ничего не стоила. Любой надзиратель мог за одно неосторожное слово повлиять на судьбу заключенного, посадив в пресс-камеру, где могли изуродовать, надругаться или убить, после чего свалить все на сердечный приступ. Тюрьма списывала все, и добиться справедливости там было невозможно. В управлении мест заключения Тюменской области знали о том, что происходит в тобольской спецтюрьме, но закрывали на это глаза. Пресс-камеры образовывались и комплектовались из числа обозленных, физически сильных, но морально сломленных заключенных. Как правило, до прихода в спецтюрьму многие из них пользовались в зонах авторитетом, но здесь им не повезло. В связи с этим они были обижены на весь мир и представляли большую опасность. Никто не знал здесь, что будет с ним завтра, все жили, по сути, одним днем. В любой момент могли закинуть в такую камеру, где могли избить и сделать что угодно. А чтобы лишить возможности защититься, сажали перед этим в карцер, раздевали догола и проверяли на наличие колющих и режущих предметов, после чего помещали туда, куда хотели, и сопротивляться было бесполезно. Допускался произвол и в других отношениях. К примеру, баланду в тюрьме раздавали крытники из масти обиженных. Они сгружали всю гущу в камеры, где сидели обиженные, а затем в полупустые баки добавляли кипяток и кормили, по сути, водой те камеры, в которых сидели заключенные еще не сломленные. Все это делалось с подачи начальства, поэтому возмущаться было бесполезно и опасно. В спецтюрьмах, где люди почти постоянно сталкиваются с террором, насилием, интригами, провокациями и предательством, очень сильно развито «самоедство». Основная масса заключенных живет по принципу: «ты умри сегодня, а я лучше завтра». И не дай Бог оступиться и допустить слабину – заклюют. В результате «плохих» камер, где сидели обиженные крытники, было в то время, когда я туда попал, не меньше, чем «хороших». Помимо прочего в каждом корпусе имелись пресс-камеры, выделявшиеся особой жестокостью. Они являлись страшным орудием в руках тюремного начальства в борьбе с неугодными заключенными. Тех, кто сидел в  этих камерах, называли «прессовщиками» или  «лохмачами». За каждым корпусом был закреплен отдельный оперативный работник (опер), который распределял заключенных по камерам, и следил за обстановкой во вверенном ему  корпусе. А над ним стоял старший опер, принимавший окончательные решения. Людей с этапа, заподозренных в том, что они привезли в тюрьму деньги или иные ценности, кидали «под разгрузку» в одну из пресс-камер, где их избивали и грабили. Деньги обычно провозили в желудке: их запаивали в целлофан и глотали. В пресс-камерах об этом знали, поэтому тех, кто к ним попадал, лохмачи зачастую привязывали к батарее и заставляли оправляться под присмотром на газету до тех пор, пока  не убеждались окончательно, что все содержимое желудка вышло наружу. Золотые коронки и зубы  вырывали изо рта или выбивали. Когда лохмачам становилось ясно, что у того, кого к ним посадили под разгрузку, ничего больше нет, его передавали надзирателям. Личные вещи пострадавшего оставляли себе. Золото, деньги и другие ценности отдавали оперу (или, как его еще называли, куму), который снабжал их за это сигаретами и чаем. Все делалось открыто. Утаить что-либо от опера прессовщики не могли, ибо он периодически вызывал на беседу из пресс-камер всех в отдельности и узнавал все необходимое. Имелись у него и другие возможности выяснения нужных деталей. Пострадавшие обычно после того, как попадали в нормальные камеры, рассказывали о том, что с ними происходило в пресс-хате и что конкретно у них забрали. А так как во многих камерах сидели осведомители, то кум очень быстро обо всем узнавал. И если выяснял, что в какой-то пресс-камере от него что-либо утаили, то он эту камеру расформировывал, а ее обитателей запускал под пресс через другие пресс-хаты. Лохмачи об этом знали и, как правило, ничего не утаивали. Корпусной опер, со своей стороны, не утаивал ничего от вышестоящего начальства (старшего опера и начальника тюрьмы) и отдавал им причитающуюся долю. Этапы в тюрьму приходили часто, пресс-камеры без работы не сидели, и этот тюремный бизнес процветал. По давней традиции тем, кого осуждали на тюремный режим,  собирали в зонах и по этапу необходимые в спецтюрьме вещи, а также деньги, курево и чай. И чем авторитетнее был человек, идущий в крытую, тем лучше его собирали. Ну а по приходу на место – кому как повезет. Мне лично в этом отношении не повезло.  После распределения отправили под разгрузку в одну из пресс-камер на рабочем  корпусе. В этой пресс-камере было десять человек, меня посадили одиннадцатым. Один с десятью я бы не справился, но спасло то, что в тобольской спецтюрьме было много дальневосточников, которые относились ко мне с уважением. Более того, в камере, куда я попал, двое знали меня лично, и еще двое обо мне слышали. К тому же пахану этой пресс-хаты по кличке Нос предстояло через четыре месяца по окончании теремного режима выехать на Дальний Восток в распоряжение хабаровского управления. Когда лохмачи узнали, кого к ним посадили, то сильно забеспокоились: тронуть меня они боялись, опасаясь неприятностей в будущем, а если не тронуть – могли быть неприятности со стороны начальства. Они мне сказали: «Пудель, мы знаем, что за тебя нам когда-нибудь оторвут голову, поэтому не хотим причинять тебе зло, но где-то ты засветился, у ментов есть информация, что ты привез в тюрьму деньги. Мы должны передать их куму, иначе у нас будут проблемы. Отдай по-хорошему – мы тебя не тронем и грабить не будем. Более того, сделаем так, чтобы тебя без неприятностей посадили в нормальную камеру, а не в другую пресс-хату». Я обманул их: сказал, что денег нет, произошла ошибка. Они долго совещались, сильно переживали. На следующий день один из них вышел на беседу к оперу, и меня перевели после этого в нормальную камеру. Расстались хорошо, без взаимных обид. Через какое-то время из той камеры, куда меня посадили, вышла информация, что я привез в тюрьму деньги, которые сразу же разошлись по моим землякам и  другим заслуживающим внимания арестантам. Пресс-хату, в которой меня не смогли  разгрузить, расформировали, а Носа, бывшего пахана этой камеры, запустили под пресс. Я этого не хотел, но так получилось. Таким образом из людей делают зверей и прививают принцип: «ты умри сегодня, а я лучше завтра». [...] Сажали периодически и в плохие камеры. Однажды, после очередных 15 суток,  протащили сразу через пять плохих (по сути, пресс-камер). Тогда мне, правда, повезло. Помогло то, что в «обиженках» было много дальневосточников, которые, с одной стороны, меня уважали, а с другой, боялись за последствия. Кинулись лишь в одной, и то лишь потому, что я не успел назваться. Когда они узнали, кого к ним посадили, то сразу же остановились и попросили надзирателей меня от них убрать. Летом 1981 года я был переведен для дальнейшей ломки на спецкорпус. Там старались сажать в такие камеры, где находились тайные пособники начальства, следившие за каждым моим шагом в надежде на то, что оступлюсь и дам повод для расправы. В связи с этим возникали конфликты, не имевшие, однако, тяжелых последствий. Но 31 декабря 1981 года я оказался в такой пресс-камере, где мне сильно не повезло. Надеялся, что и в этот раз все обойдется, но не обошлось. В данном случае страх перед тюремным начальством оказался сильней. Вначале мне заговаривали зубы, затем кинулись все разом. Их было четверо, и все далеко не слабые. Я попытался оказать сопротивление, но силы были не равны. Меня свалили на бетонный пол и стали бить ногами, тяжелыми палками и колоть небольшими штырями. Убить таким штырем нельзя, но боль чувствуется. Кололи в руки, ноги и мягкие места, стараясь не задеть важные органы. Труп им был не нужен, так как весь корпус знал, куда меня посадили. Истязали с перерывами. Я лежал в крови на бетонном полу не в силах подняться, а они, стоя надо мной, периодически били палками, сапогами и штырями и заставляли кричать через дверь в общий коридор, чтобы меня услышали в ближайших камерах,  что отхожу от арестантской жизни. В ответ я матерился и говорил: «Твари! Мусора  за много лет не смогли меня сломать, а вы хотите это сделать за один день». Меня снова начинали бить. В перерывах заставляли написать записку ворам в законе с оскорблениями. В частности хотели, чтобы я написал Коке Коберидзе, который сидел в одной из соседних камер, что он не вор в законе, а «лаврушник». С Кокой у нас были близкие отношения, это знали многие. В ответ я отвечал прессовщикам, что знаю Коку как вора, а их, как конченых тварей. И это их бесило.   Пока меня били и истязали, никто из надзирателей не подходил, следуя указаниям начальства. Да и не до того им было. Происходило это в новогоднюю ночь, и все надзиратели пьянствовали в дежурных комнатах. Из громкоговорителей в камерах неслась веселая музыка. Все поздравляли друг друга с Новым годом и желали всяких благ, а я лежал на бетонном полу в луже крови и мысленно прощался с жизнью. Помощь пришла в тот момент, когда я уже не ждал. Надзиратель с нашего этажа, изрядно выпив, пошел отмечать праздник к своему другу, дежурившему на рабочем корпусе, а вместо себя попросил подежурить надзирательницу из того корпуса, где находился его друг, то есть поменялся с ней местами. Оказавшись на спецкорпусе, надзирательница решила посмотреть через глазки, что происходит в камерах. В тюрьму на работу она попала через своего родственника недавно и ко многому еще не привыкла. Поэтому, увидев меня на бетонном полу в луже крови, подняла шум и вызвала наряд и дежурного офицера. Оценив ситуацию, дежурный офицер понял, что нужно вмешаться. Меня вытащили в коридор, но что делать дальше, не знали. Обычно в таких случаях, когда избивали по указанию начальства, пострадавших водворяли в карцер и держали там до тех пор, пока следы от побоев не исчезали. Я выглядел настолько плохо, что сажать в карцер было опасно. Покойник им был не нужен. Тем более что из ближайших камер уже увидели через щели в дверях, в каком состоянии я находился. На мне не было живого места, и не  мог стоять на ногах. На мое счастье, одна камера оказалась пустой, меня занесли в нее и положили на матрац. Через полчаса ко мне посадили после карцера заключенного, чтобы он за мной присмотрел. А еще через день посадили вора в законе Ишхана, прибывшего несколько дней назад из Армении. Его с этапа кинули в пресс-хату, где избили и ограбили, а затем перевели ко мне. По сравнению со мной ему досталось меньше, но тоже ощутимо. По национальности он армянин, в России раньше не сидел и по-русски говорил плохо. А когда столкнулся с тобольской действительностью и увидел мое состояние,  то забыл и те русские слова, которые знал. На мне не было живого места: все тело – сплошной синяк, вместо головы – месиво, один глаз не открывался, другим я мог смотреть лишь через маленькую щелку. С большим трудом мне удалось от него добиться, кто он и откуда пришел. Как только я слегка оправился, так сразу же Коке написал, что произошло со мной и с вновь прибывшим в тюрьму вором в законе Ишханом. Помимо Коки в тюрьме тогда находились еще два законника: Володя Чиня и Зури. Мое письмо с описанием событий, произошедших со мной и Ишханом, Кока запустил по всем порядочным камерам для ознакомления. И это вызвало бурю негодования. Через несколько дней после этих событий из спецкорпуса освободился мой хороший знакомый. Это была удача. Я передал через него письмо своей матери, написанное мелким почерком, он вынес его из тюрьмы в желудке, предварительно запаяв в целлофан. В письме я рассказал о произволе начальства, о пресс-камерах и о том, что произошло со мной. Параллельно с этим списался со многими из тех, кто в свое время тоже  побывал в пресс-хатах. Почти все пообещали меня поддержать, если приедет комиссия, и рассказать о творящемся в тюрьме беспределе, опираясь на конкретные факты. Мать, получив письмо, подняла на свободе шум. Копии его со своими приписками она отправила в прокуратуру Тюменской области, в  управление мест заключения и в областной комитет партии. Начальнику тобольской спецтюрьмы написала письмо персонально и, обозвав его фашистом, пообещала вылететь в Москву и добиться приезда оттуда компетентной комиссии. Тюремное начальство перепугалось, пресс-камеры расформировали, прессовщиков попрятали, а на их место посадили нормальных заключенных. В общем, стали заметать следы. Ко мне приехал из областного управления мест заключения майор и попросил остановить мать. Он сказал, что пресс-камер больше не будет, а мне создадут хорошие условия до выезда из тюрьмы. Тюремное начальство это подтвердило. После этого в пресс-хаты никого не кидали, и обстановка заметно улучшилась. [...]

Владимир Податев    "Книга Жизни или Путь к Свету"
Приведены фрагменты главы 8 "Тобольская спецтюрьма"

Криминальные истории. «Торпеда» Пресс-камера глазами очевидца. Отрывки из книги В. Податева. «Ребро». Часть 1. Небольшая «историческая» справка. «Ребро». Часть 2. Как всё начиналось. «Ребро». Часть 3. 98-й.